Человек-Творец или Человек-Зверь?
Прочитала недавно большую интересную статью Ольги Ермаковой «Духовно-политический конфликт Максима Горького и Леонида Андреева», которая заставила меня попытаться осмыслить своё отношение к этим двум писателям.
Скажу честно, что основу этого отношения составляют мои юношеские впечатления, потому что бОльшую массу прочитанных мною серьёзных книг составляют книги моей молодости (где-то до 35 лет), а из них опять же бОльшая часть приходится на юношеский 15-25-летний возраст. Именно тогда я прочитала все рассказы Горького из его академического 30-томника и тогда же – рассказы Леонида Андреева и его повесть «Рассказ о семи повешенных», после которой я к его книгам больше никогда не прикасалась. До вот этой статьи. Которая и побудила меня написать всё то, что будет изложено далее.
Сначала о Горьком. Конечно, моё восприятие его произведений было чисто советским, т.е. на него влияло моё советское мировоззрение (оно у меня и сейчас советское, но «советское» тогда и «советское» в постперестроечную эпоху – это две большие разницы, да и возраст сказывается, что ни говори). Влияло отношение к его творчеству официальных литературоведов (хотя в молодости мы все – ниспровергатели авторитетов). Влиял и сам романтический дух юности. Короче – зачитывалась его рассказами и была в восторге от его стихов-песен.
Позже пыталась осмыслить его пьесы. Не уверена, что получалось – мало ещё было у меня понимания сути той эпохи и её проблем, мучающих современников, а для меня тогдашней всё было ясно. Пока «Клим Самгин» не показал мне насколько плоским было у меня представление о той эпохе. Роман произвел на меня ошеломляющее впечатление именно потому, что полностью перевернул моё представление о том времени начала 20 века. Какое оно у меня было? Да чисто школярское, поверхностное, без какого либо осмысления всего многообразия мыслей и чувств, которые будила эпоха коренного перелома жизни России в умах тогдашней интеллигенции. Всё её много(очень много)цветие сводилось в моём представлении только к белому и чёрному (тут нет политической окраски этих терминов, а только этическая).
«Клим Самгин» – очень «взрослый» роман, действительно, роман-эпопея – заставил и меня «по-взрослому» взглянуть на ту эпоху и как бы расставить мои точки над i в оценке/переоценке тех или иных личностей, смысла и значения их творческой/политической (творческая тогда сразу преломлялась в какой-то мере в политическую, как мне кажется) деятельности для социальной жизни России.
(Сразу попрошу прощения у возможных читателей моих заметок за бедный лексикон и, наверное, обилие трафаретных выражений – очень редко мне, технарю, приходилось в своей жизни рассуждать и совсем редко – писать на такие темы. Мал наработанный, свой словарный запас, вот и просятся на язык чужие, формальные фразы.)
Думаю, «Клима Самгина» нужно перечитать всем, кто думает о путях русской интеллигенции в 20 и в нашем 21 веке, а значит, и мне тоже.
Несколько слов о Леониде Андрееве. Пишут, что он был кумиром читающей публики в чёрные годы реакции, наступившей после революции 1905 года. И его слава тогда затмила славу Горького, который тоже тяжело переживал неудачу революции и с головой ушёл в богостроительство («Исповедь»), которое не понимала и не воспринимала желающая «страдать» интеллигенция. Какая уж тут вера в Человека-творца? Человека, который непременно станет сам Богом. Ну а, как нынче бы сказали, «чернуха», которая пропитывала большинство рассказов Андреева, была близка и созвучна той чёрной реакции, что наступила и в жизни, и душах людей.
Той, в которой он творил, но совсем не той, в которой читала его прозу я. Поэтому бытописательские его рассказы я читала с интересом, но никак не бОльшим, чем рассказы Чехова или Куприна. А вот «Рассказ о семи повешенных» произвёл на меня очень сильное впечатление, но в каких-то местах, я бы сказала, тошнотворное. Я специально перечитала эту повесть перед тем, как писать эти заметки. Подумала, что тогда её отторгала моя молодая здоровая психика, а сейчас я, мягко говоря, повзрослела. Нет, ощущения те же, только я их могу чётче отрефлексировать.
При всём выраженном в повести уважении к революционерам-террористам, в ней сквозит смакование их грядущей казни, и не оставляет ощущение, что не их мысли и чувства он пытается выразить на бумаге, т.к. описания характеров схематичны, а цели героев непонятны, а старается проиграть для себя все возможные вариантыих отношения человека к «объявленной смерти», которые в состоянии представить. А вот портреты героев описаны выпукло, зримо, в отличие от их чувств. (Ещё раз замечу, что всё это лично мои ощущения, не претендующие на какую-то глубину проникновения в суть обсуждаемого.)
Брюсов однажды написал об Андрееве так: «Л. Андреев — талантливый писатель, но не умный и не образованный человек». Мне тоже так показалось. И Горький вот тоже сетовал (конечно, гораздо мягче и доброжелательнее Брюсова), что его друг (а они были очень большими друзьями) «обладая всеми свойствами превосходного художника, – хочет встать в позу мыслителя и философа. Это казалось мне опасным, почти безнадежным, главным образом потому, что запас его знаний был странно беден».
Не верю я Леониду Андрееву. Как писали современники, Лев Толстой высказался о его творениях так: «Он пугает, а мне не страшно». Но вот читающая его тогда публика верила. Чуковский в своих воспоминаниях говорит, что Леонид Андреев показывал ему целый ворох предсмертных записок самоубийц, которые они ему присылали. А тогда вспоминаются уничижительные слова Луначарского, который определяет Андреева как «самого могильного могильщика», который «хочет быть убийцей». Эти записки, судя по всему, сублимировали такое его желание, раз он их хранил и даже демонстрировал друзьям, не ставя при этом их себе в вину.
Да, конечно, основная вина лежала не на нём, а на атмосфере той удушающей действительности, что наступила в те годы в России. Но ведь именно он утверждал в своих рассказах, что выхода нет: «Стена», «Мысль», «Бездна», «Тьма». Даже сами названия говорят об этом. Причем в рассказе «Тьма» Андреев подогнал реальный сюжет, который рассказал ему Горький, под эту свою апологию Тьмы и, как написал ему Алексей Максимович, тем самым «украл у нищей русской публики милостыню, поданную ей судьбой. Дело происходило в действительности-то не так, как ты рассказал, а лучше, человечнее и значительнее. Девица оказалась выше человека, который перестал быть революционером, и боится сказать об этом себе и людям. Был праздник, была победа человека над скотом, а ты сыграл в анархизм и заставил скотское, темное торжествовать победу над человеческим» (выделение моё).
Мне кажется, что именно ощущение того, что Андреев в своей больной душе хочет торжества Тьмы, и отвратило меня от его книг.
Сначала на этом месте мои заметки заканчивались, но как-то не к душе было оставлять последнее слово за Тьмой, поэтому пусть ими станут заключительные строки Горьковского «Человека».
– Все в Человеке – все для Человека!
Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твердыми шагами идет по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним - пыль прошлого тяжелой тучей, а впереди – стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его.
Они бесчисленны, как звезды в бездне неба, и Человеку нет конца пути!
Так шествует мятежный Человек – вперед! и – выше! все – вперед! и – выше!
Так неужели именно наш век остановит это шествие, в которое верил Горький и все гуманисты всех прошедших веков человечества?
Сначала о Горьком. Конечно, моё восприятие его произведений было чисто советским, т.е. на него влияло моё советское мировоззрение (оно у меня и сейчас советское, но «советское» тогда и «советское» в постперестроечную эпоху – это две большие разницы, да и возраст сказывается, что ни говори). Влияло отношение к его творчеству официальных литературоведов (хотя в молодости мы все – ниспровергатели авторитетов). Влиял и сам романтический дух юности. Короче – зачитывалась его рассказами и была в восторге от его стихов-песен.Позже пыталась осмыслить его пьесы. Не уверена, что получалось – мало ещё было у меня понимания сути той эпохи и её проблем, мучающих современников, а для меня тогдашней всё было ясно. Пока «Клим Самгин» не показал мне насколько плоским было у меня представление о той эпохе. Роман произвел на меня ошеломляющее впечатление именно потому, что полностью перевернул моё представление о том времени начала 20 века. Какое оно у меня было? Да чисто школярское, поверхностное, без какого либо осмысления всего многообразия мыслей и чувств, которые будила эпоха коренного перелома жизни России в умах тогдашней интеллигенции. Всё её много(очень много)цветие сводилось в моём представлении только к белому и чёрному (тут нет политической окраски этих терминов, а только этическая).
«Клим Самгин» – очень «взрослый» роман, действительно, роман-эпопея – заставил и меня «по-взрослому» взглянуть на ту эпоху и как бы расставить мои точки над i в оценке/переоценке тех или иных личностей, смысла и значения их творческой/политической (творческая тогда сразу преломлялась в какой-то мере в политическую, как мне кажется) деятельности для социальной жизни России.
(Сразу попрошу прощения у возможных читателей моих заметок за бедный лексикон и, наверное, обилие трафаретных выражений – очень редко мне, технарю, приходилось в своей жизни рассуждать и совсем редко – писать на такие темы. Мал наработанный, свой словарный запас, вот и просятся на язык чужие, формальные фразы.)
Думаю, «Клима Самгина» нужно перечитать всем, кто думает о путях русской интеллигенции в 20 и в нашем 21 веке, а значит, и мне тоже.
Несколько слов о Леониде Андрееве. Пишут, что он был кумиром читающей публики в чёрные годы реакции, наступившей после революции 1905 года. И его слава тогда затмила славу Горького, который тоже тяжело переживал неудачу революции и с головой ушёл в богостроительство («Исповедь»), которое не понимала и не воспринимала желающая «страдать» интеллигенция. Какая уж тут вера в Человека-творца? Человека, который непременно станет сам Богом. Ну а, как нынче бы сказали, «чернуха», которая пропитывала большинство рассказов Андреева, была близка и созвучна той чёрной реакции, что наступила и в жизни, и душах людей. Той, в которой он творил, но совсем не той, в которой читала его прозу я. Поэтому бытописательские его рассказы я читала с интересом, но никак не бОльшим, чем рассказы Чехова или Куприна. А вот «Рассказ о семи повешенных» произвёл на меня очень сильное впечатление, но в каких-то местах, я бы сказала, тошнотворное. Я специально перечитала эту повесть перед тем, как писать эти заметки. Подумала, что тогда её отторгала моя молодая здоровая психика, а сейчас я, мягко говоря, повзрослела. Нет, ощущения те же, только я их могу чётче отрефлексировать.
При всём выраженном в повести уважении к революционерам-террористам, в ней сквозит смакование их грядущей казни, и не оставляет ощущение, что не их мысли и чувства он пытается выразить на бумаге, т.к. описания характеров схематичны, а цели героев непонятны, а старается проиграть для себя все возможные вариантыих отношения человека к «объявленной смерти», которые в состоянии представить. А вот портреты героев описаны выпукло, зримо, в отличие от их чувств. (Ещё раз замечу, что всё это лично мои ощущения, не претендующие на какую-то глубину проникновения в суть обсуждаемого.)
Брюсов однажды написал об Андрееве так: «Л. Андреев — талантливый писатель, но не умный и не образованный человек». Мне тоже так показалось. И Горький вот тоже сетовал (конечно, гораздо мягче и доброжелательнее Брюсова), что его друг (а они были очень большими друзьями) «обладая всеми свойствами превосходного художника, – хочет встать в позу мыслителя и философа. Это казалось мне опасным, почти безнадежным, главным образом потому, что запас его знаний был странно беден».
Не верю я Леониду Андрееву. Как писали современники, Лев Толстой высказался о его творениях так: «Он пугает, а мне не страшно». Но вот читающая его тогда публика верила. Чуковский в своих воспоминаниях говорит, что Леонид Андреев показывал ему целый ворох предсмертных записок самоубийц, которые они ему присылали. А тогда вспоминаются уничижительные слова Луначарского, который определяет Андреева как «самого могильного могильщика», который «хочет быть убийцей». Эти записки, судя по всему, сублимировали такое его желание, раз он их хранил и даже демонстрировал друзьям, не ставя при этом их себе в вину.
Да, конечно, основная вина лежала не на нём, а на атмосфере той удушающей действительности, что наступила в те годы в России. Но ведь именно он утверждал в своих рассказах, что выхода нет: «Стена», «Мысль», «Бездна», «Тьма». Даже сами названия говорят об этом. Причем в рассказе «Тьма» Андреев подогнал реальный сюжет, который рассказал ему Горький, под эту свою апологию Тьмы и, как написал ему Алексей Максимович, тем самым «украл у нищей русской публики милостыню, поданную ей судьбой. Дело происходило в действительности-то не так, как ты рассказал, а лучше, человечнее и значительнее. Девица оказалась выше человека, который перестал быть революционером, и боится сказать об этом себе и людям. Был праздник, была победа человека над скотом, а ты сыграл в анархизм и заставил скотское, темное торжествовать победу над человеческим» (выделение моё).
Мне кажется, что именно ощущение того, что Андреев в своей больной душе хочет торжества Тьмы, и отвратило меня от его книг.
Сначала на этом месте мои заметки заканчивались, но как-то не к душе было оставлять последнее слово за Тьмой, поэтому пусть ими станут заключительные строки Горьковского «Человека».
– Все в Человеке – все для Человека!
Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твердыми шагами идет по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним - пыль прошлого тяжелой тучей, а впереди – стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его.
Они бесчисленны, как звезды в бездне неба, и Человеку нет конца пути!
Так шествует мятежный Человек – вперед! и – выше! все – вперед! и – выше!
Так неужели именно наш век остановит это шествие, в которое верил Горький и все гуманисты всех прошедших веков человечества?
